Українська Спілка ветеранів Афганістану (воїнів-інтернаціоналістів)

Родился 28 февраля 1964 года. В 1985 году окончил факультет разведки Киевского высшего общевойскового командного училища им. М. В. Фрунзе. Изучал китайский язык.
В 1987–1989 годах служил в Афганистане в должности командира группы специального назначения 177-го отдельного отряда специального назначения, награжден двумя орденами Красной Звезды.
В 1992 году уволился из Вооруженных сил в звании капитана.
После увольнения работал переводчиком с китайского языка. В 1997 году выпустил сборник песен «Я хотел отыскать дорогу», а в дальнейшем – аудиоальбомы «Гимн сердца», «Хочется», «Семь перевалов», «Полет», «Исповедь офицера разведки».
Лауреат международных фестивалей «Виват, победа!», «Боевое братство», «Солдаты ХХІ столетия против войны», «Русский акцент», «Солдаты России» и др.
Песни Вячеслава Куприенко звучат в документальных фильмах «Афганский синдром», «Афганская война», его эссе использовано в мюзикле «Афган».
В настоящее время проживает на Украине, в Киевской области.
Женат, имеет двух дочерей.
– Сегодня, вспоминая об Афганистане, вы испытываете эмоции со знаком минус или со знаком плюс?
– Если уж говорить языком арифметики, то я бы поставил знак равенства, нежели плюс или минус. По прошествии уже более двадцати лет ты с этим Афганом сравнялся, врос в него, стал его частицей, вернее, он стал твоей частью, твоим нутром. Когда я говорю «Афган», то имею в виду не страну Афганистан как государство или этническое образование, а ту среду, ту территорию, ту войну, в которой принимал участие. А поскольку этот знак равенства тяготеет надо мной уже весьма долго, то, вне всякого сомнения, с этим придется жить всю оставшуюся жизнь. И коль мы заговорили языком математики, то война в рамках одной человеческой жизни – величина векторная, у нее есть начало и нет конца. Она задала направление моей жизни. А эмоции… все же больше положительных, чем отрицательных. Человек ведь социальное существо, а значит, ему очень важно быть в социально комфортной среде. А в этом смысле, как ни парадоксально, Афган был эталоном чистоты в человеческих отношениях. Среда смерти кристаллизует жизнь.
– Первую песню вы написали на войне, посвятив ее погибшему лейтенанту, которого приехали менять. Получается, что война не только разрушает, но и созидает, если она подталкивает человека к творчеству… Что вы по этому поводу думаете?
– Я просто раньше времени получил право на голос. Право сказать свое слово. Это очень важно. Без войны я еще долго не осмелился бы на публичность. Убивать других людей – это противоестественно, неприродно, антибиологично, ведь это не жизненно необходимый акт. Поэтому вскоре после того, как ты оказался втянутым в войну, возникает масса вопросов, на которые, если быть честным перед собой, не дают ответы ни присяга, ни долг перед Родиной. Хочется со всем этим разобраться. Или наоборот – спрятаться от всего этого – в водке или другом дурмане. Ведь произошел сдвиг практически во всех точках соприкосновения с этим миром. И главное – внутри себя! Ты вдруг обнаруживаешь, что после войны не попадаешь в те социальные пазлы, в которых тебе раньше было вполне комфортно. И что делать? Надо же как-то жить? Ты пытаешься подгонять под это свое новое мироощущение окружающую действительность, потому что уверен, что ты познал нечто ТАКОЕ, что не доступно остальным здесь, в мирной жизни. Ты помнишь свое зрение «до» и обретаешь некое другое «после». Совмещая эти два ракурса, ты видишь этот мир объемно, а не плоско. И многое становится зримым и очевидным. И вот эта оптика дает право на голос, в том числе и творческий. В этом смысле война катализатор творчества. Она прежде всего заставила задуматься и задать себе вопросы. И в моих песнях, эссе, стихах – мои ответы.
– Говорят, что писать надо только тогда, когда не писать невозможно. Вы согласны? У вас таких мгновений было, судя по всему, немало. С какими обстоятельствами, событиями и впечатлениями они были связаны, что не давало вам покоя?
– По-моему, Толстой сказал: «Если можешь не писать – не пиши». Именно так и надо. Пишу тогда, когда уж невмоготу, тогда что-то путное может выйти. А что не давало и не дает покоя? Интерес. Раньше я к этому слову и феномену «интереса» относился очень легко и поверхностно, как к «интересной женщине». Подумаешь – интересно или нет. Ан нет. Это едва ли не главный стержень, на котором зиждется, по крайней мере, мое творчество и вся жизнь.
В Афгане, несмотря на все «прелести войны», было интересно, молодость побеждала все! Жизнь была перенасыщена! И из этих наших переполненных сосудов потекли песни, стихи, рассказы… Но тогда и там, чтобы вот так сесть и нечто положить на бумагу, не особо хватало времени, да и не думал, что это очень уж важно и кому-то надо. А вот сейчас, спустя годы, кипяток в душе поостыл, но все еще горяч, и можно попытаться разобраться с пережитым. И появилась уверенность, что твое творчество имеет ценность и кому-то интересно.
– В одной из ваших песен очень ярко передана атмосфера войны, которая вовсе не героический бой, а испытания …Тут и «раскаленный бетон» аэродрома, и долгожданный «воды глоток»… Что начинаешь ценить только тогда, когда попадаешь в такие экстремальные условия? Что кажется самым главным? Чего особо остро не хватает? И чего перестает хватать, когда возвращаешься в мир?
– Возьмем тот же глоток воды… На трое суток мы брали с собой 3 литра воды, то есть можно брать сколько хочешь, но главнее были все же боеприпасы, оружие, средства связи, минирования и прочая боевая амуниция… На еду и воду оставалось минимум веса. Еды брали вообще очень мало. Только калорийное – сгущенку, шоколад, пару банок консервов, хлеб. В жару есть не хочется, а вот вода – на вес золота. Интересно, променял ли бы кто-нибудь ту же флягу с водой на золото по весу? Забавно, если мыслить буквально. Ведь цена вещей измеряется их необходимостью, нужностью в данный момент. Я вот даже думал однажды: вот будь у меня в горах с собой миллион долларов… и что? От пуль он не спасет, врага не уничтожит, сил мне не прибавят… бумажки и только. Балласт.
Золото ведь имеет цену только в материальном мире. А глоток воды цены не имеет, он бесценен в тот момент. Ему цена – сама жизнь! Что ж тут еще объяснять? И таких ценностей, переосмысление которых и происходит в экстремальных условиях, немало – глоток воды, лоскутик тени под палящим солнцем, минуты спокойного сна, письмо из дома… Понимаешь вдруг, что жизнь – вещица хрупкая, и с ней надо осторожно – «не кантовать»… Не так много, собственно, и требуется. Вернувшись к нормальному достатку во всех этих необходимостях, для себя отмечаешь, что отношения с этим самым глотком воды стали на «вы». Срабатывает некая биологическая память, как у человека, пережившего блокаду Ленинграда, никогда не поднимется рука выбросить краюху хлеба. Это зарубка на всю жизнь. Время, конечно, лечит, все забывается, в плохое верится с неохотой, всегда думаешь, что беда пройдет мимо тебя, и все же…
Самое большое приобретение на войне и самая большая потеря после – это, конечно, отношения между людьми. Это главная ностальгия по войне, и когда вам говорят, что мы по-доброму помним наш Афган, знайте – именно это имеется в виду.
– Что было в Афганистане, чего не писали в газетах, о чем не принято было говорить?
– Человек на войне тоже ведь живет. Во всех проявлениях. Только запах смерти гораздо более ощутим. Но и к этому привыкаешь… Но жизнь человека с оружием, с «лицензией» и полным правом на уничтожение врага очень быстро дает обманчивое чувство власти над «чужими». И вообще, власть человека с оружием – мало изученная вещь. Очень быстро появляется иллюзия вседозволенности и безнаказанности… Неимоверно быстро! Это, конечно, зависит от предыдущего состояния человека: его воспитания, психики, образованности, но в целом – я заметил такую тенденцию. И вот о последствиях этой власти не принято говорить вслух. Лучше опустить глаза или промолчать. И куда исчезают законы, уставы, присяги, нормы морали? Это, наверное, общая тенденция у людей, наделенных любой властью. Но на войне это происходит моментально. Соблазн велик. Человек ведь не машина – психика у всех разная. А представьте себе горную заставу, пятачок земли, на нем – 15–20 человек. Связь – только вертолетами, раз в месяц. Все зависит от командира. Подумайте: чем сутками занять людей? Как и какие проводить занятия, как организовать быт, питание, распорядок дня? Это в воинской части на это работает целый механизм… А здесь все или почти все зависит от командира, а он на пару лет старше, чем солдаты. И если он не личность, все – пиши пропало, дело пущено на самотек… Я еще не сказал о проблеме экипажной совместимости… И от безделья и однообразия дурь прет изо всех щелей. Чем не тюрьма? Тут и всякие ненужные связи с местным населением, торговля оружием, наркотики… Об этом разве говорят? Есть парады, ордена, медали, знамена – глянец армейской службы. А есть предательство, трусость, членовредительство – изнанка, обратная сторона медали. Есть наше русское «авось», цена которому – гибель людей. И вот нередко все это списывали на войну, на боевые потери… давали и подлецам ордена, чтобы не травмировать матерей и не вешать ЧП на подразделение. Это тоже изнанка войны. Об этом молчат. У меня был водитель рядовой С. (видите, даже не указываю фамилию), на чистке оружия выстрелил себе в ногу, за месяц до вывода войск. Предстоял семисоткилометровый марш через февральский Саланг и неизвестность в бою… Я трижды к нему ходил в госпиталь, просил его, умолял врачей чтобы отпустили его, ведь ранение было пустяковое, даже кость не задета. Мне просто некем было его заменить. И вот в четвертый раз прихожу за неделю до вывода – а госпиталь эвакуировали самолетами… Пришлось самому сесть за руль и быть водителем и командиром одновременно. А бойца этого потом видели с медалью «За отвагу».
– Кто вас ждал с войны и как вы поддерживали связь с близкими людьми?
– Ждали меня отец с матерью, жена с двумя маленькими дочками. Но, думаю, просто сказать, что они ждали – ничего не сказать. Это скорее боль, разбавленная в тревоге, горящая на медленном огне. Связь была единственной – письма. В Афгане, вообще, по общему признанию, было две радости: письма и баня. Так вот, письма. Вертушки-почтовики летали только ночью, погода далеко не всегда была благополучной, особенно зимой, поэтому, случалось, их ждали неделями. Ждали с особым трепетом. Батальон не ложился спать – все слушали, не летят ли почтовики. Когда прилетали, в батальоне начинался маленький кипеж – письма быстро распределялись по ротам, по взводам и тут же читались взахлеб. Из-за задержек часто приходило несколько писем, и тогда надо было их расположить по датам, чтобы прочесть по очереди. Обидно было, если писем не было. Глотал это, как горькую пилюлю.
В мае 1988 года по плану вывода войск наш батальон должен был выйти в Союз. Мы готовились к этому дальнему и опасному маршу, готовили технику, организовывали взаимодействие, рисовали боевые карты и, конечно, писали письма родным, что, мол, войне конец, едем домой. За два дня до назначенного срока к нам в Газни прибыл командарм Громов для проверки готовности войск. И вот за сутки до отправления наш комбат, вернувшись с ночного совещания от командующего, собрал всех офицеров и объявил: «Билеты только до Кабула». Мы подумали, что это шутка… но эта шутка затянулась на целых 9 месяцев войны до самого последнего дня – 15 февраля 1989 года. Очевидно, в планах штабисты прозевали, что с выводом нашего батальона в Афгане вообще не останется спецназа для прикрытия столицы. И впопыхах это исправили. Нам объявили, что скорее всего мы задержимся на месяц-два, потом еще и еще… Но я не об этом. По всем планам и приказам документально, наша часть была снята со всех видов довольствия, и начальникам служб батальона приходилось правдой и неправдой, восстанавливать статус-кво. А дома все с нетерпением ждали весточки от сыновей, а их не было. Наши родные писали по старому адресу, а здесь почтовики добросовестно ставили на конвертах штамп «адресат выбыл» и возвращали письмо обратно. Представляете состояние матерей и жен – «из Афгана выбыл, а в Союзе не объявился»? Такая чехарда длилась больше месяца, пока наконец не разобрались.
– Вы возвращались в той самой колонне, которую замыкал генерал Громов. Какие были самые памятные моменты этого возвращения? Как реагировало на вас население по обе стороны «речки»? Кем вы себя чувствовали: победителями, побежденными?
– Афганские власти, думаю, провожали нас с тревогой – уходила их надежная опора… Те, кто воевал против нас, наверняка, радовались. А с другой стороны речки нас с нетерпением ждали близкие родственники. Им было важно узнать, что их сын вернулся… И телеграмму «Мама, я вернулся» я смог отправить 15 февраля прямо с митинга, спасибо местным ребятам-афганцам, которые подходили прямо к строю и давали бланки телеграмм, чтобы мы написали адрес и две заветные строчки. И они сами потом оплачивали и отправляли эти телеграммы. Это для нас был прямо бальзам на душу.
Сам момент пересечения Амударьи был, конечно, радостным. С утра царила расслабленность и вера в то, что здесь, в Хайратоне – последней точке нашего Афгана – стрелять не будут… Митинг же был организован и проведен в лучших партийных традициях – однообразно, куцо и наспех… Жалкое подобие торжественности совершенно не соответствовало истинной значимости события – завершения девятилетней войны. Организаторы, словно цыганка на базаре, торопились впихнуть тебе в руки некую безделушку, забрать деньги и скрыться в толпе, пока ты не опомнился. Один выступающий от ЦК Узбекистана вообще говорил по-узбекски (?). Громов выступил коротко, по-военному… Единственным настоящим выступлением было выступление мамы Алексея Сергачева – Валерии Григорьевны. Это была очень пронзительная речь. Очень. Не помню, конечно, что именно она говорила, но дрожь прошла по всему телу… Дело в том, что Алексей один из первых попал в Афганистан в январе 1980-го, проходил срочную службу в ВДВ. После дембеля поступил в Киевское ВОКУ, закончил и по второму сроку пошел в Афган и вот выходил последним… В общей сложности он провел за речкой почти 4 года! Вот о ком надо было писать… К сожалению, Алексея не стало буквально через год после вывода – он погиб в автокатастрофе у себя на родине в Закарпатье. При невыясненных обстоятельствах. Но это отдельная история.
После митинга дали буквально минут 10 для общения с родными, приехавшими со всех концов Союза. Тут же мы сели на свою боевую технику и уехали к месту нашей новой временной дислокации в 90 км от Термеза в г. Шерабад, где оставались до середины апреля прикрывать границу от возможных провокаций со стороны Афганистана…
– Вы служили в разведке. Как бы вы сформулировали жизненный девиз разведчика, который бы распространялся не только на военную службу, но и в целом на образ жизни?
– Я служил в войсках специального назначения ГРУ, и само слово «спецназ» мы никогда при посторонних не произносили. Поэтому всякие громкие слова в прямом и переносном смысле чужды разведке. Песни, речевки, девизы, лозунги и прочие атрибуты бравады – это все, конечно, поднимает боевой дух, но это не про разведку. А разведка – это сдержанность, сжатая пружина и уверенность, непоказная сила и всегда работа ума! Разведка – это работа прежде всего головой, а потом уже оружием или кулаками… Там, где начинается бравада, шум, там кончается разведка. Поэтому образ жизни в разведке – это особый дух, особая атмосфера профессионализма, которая пронзает все и вся. Выполнил задачу – и остался в тени. В этом ее особый шарм, если хотите. И если кто-то вам будет говорить очень много и громко и стучать себя в грудь кулаком… то это может быть кто угодно, только не разведчик.
– Профессия разведчика овеяна ореолом романтики. На деле это не всегда так. Вспомните, когда и при каких обстоятельствах у вас по этому поводу рассеялись иллюзии, когда вы почувствовали, что жизнь порой очень не похожа на истории из книжек?
– Ореол романтики разведчика зиждется на причастности к тайне, на сверхвозможностях человека, на неуязвимости разведчика, на его хладнокровии… В жизни ты понимаешь, насколько это тяжелый груз – носить в себе чужие тайны, и поэтому лишнее пытаешься не знать. Еще очень скоро развеивается миф о супергерое… но со временем начинаешь верить в свои силы, и появляется уверенность, что не боги горшки обжигают. Я не могу вспомнить некое конкретное событие, после которого вдруг раз – и раскусил этот подвох… Это медленное, целенаправленное погружение, почти не заметное, прежде всего для тебя же… Поэтому, обучаясь в училище, мне всегда казалось, что нас мало «гоняют» и мало «учат». Ведь вот, думал, если поступлю в училище, на разведфакультет (тогда – нечто недосягаемое), то стану непревзойденным. Но поступил, и смотришь на себя – все тот же обычный человек. Проходишь там обкатку танками, стреляешь изо всех видов оружия, метаешь гранаты, тренируешься на полосе разведчика, занимаешься рукопашным боем… и снова ничего в себе не замечаешь. Но на самом деле механизм работает. Это стало заметно и зримо после первого трехсуточного полевого выхода. Появлялась уверенность и чувство некоего превосходства над остальными «гражданскими». Едешь в увольнении в метро, смотришь на народ и думаешь: «эх, народ, да что вы в жизни-то испытали и знаете»? Но это было на первых курсах, по молодости. На старших курсах понимаешь, что здесь, в училище, ты уже почти все познал, думаешь дальше: вот в спецназ пойду, там-то уже – круче некуда, там я стану другим… Прыжок с парашютом, шаг в небо – и снова ничего эдакого в себе не обнаруживаешь. Прыгнул и ладно… не я один же. Потом Афган. О, это уж точно высшая лига – настоящая война ведь. Но и это пройдено. И не могу сказать, что я стал супергероем… Даже смешно об этом и думать.
И еще такой вот отметиной стал первый училищный отпуск. И на первой же встрече со своими одноклассниками – всего-то через 7 месяцев – вдруг заметил огромную пропасть между собой, курсантом, и одноклассниками – студентами. Невероятно огромную пропасть! Я еще тогда этому подивился… Но это скорее всего не столько разведки касается, сколько самой военной системы…
А самый тяжелый крест разведчика, особенно агентурного, – это, конечно же, двойная жизнь. И постоянный самоконтроль, без права на расслабление. Отсюда и профессиональная болезнь разведчиков – сердце. Вот вам и вся романтика и миф о разведке.
– Вы уволились капитаном. Почему так рано? Что вас перестало устраивать в армии?
– У профессионалов, которые прошли крещение войной, конечно же, появляется видение тех ошибок, которые были при подготовке тебя к этой самой войне. Ошибки не конкретных командиров и начальников, а просчеты, недоделки всей системы, всего государственного механизма. И вот, имея за плечами ту практическую школу, возвращаешься назад и снова должен наступать на те самые грабли. Протестуешь всем своим нутром, справедливо протестуешь.. Но армейская машина – очень массивный, плохо смазанный механизм… Ты вскоре понимаешь, что надо быть или Дон Кихотом, или безразличным и смиренным ягненком… Я выбрал третье – уволился. Мне стало неинтересно. Свой Эверест в армии я покорил, а идти по плоскогорью не захотелось – скучно. Не дослужил до пенсии 2–3 года, но жить без интереса, наверное, не умею.
– Чем вы живете сейчас, я имею в виду работу, увлечения, творчество?
– А вот как раз тем и живу, что интересно. А интересно многое. Я вообще больше всего на свете обожаю учиться. Меня влечет магия слова и акустика звука. Я безумно влюбился в русский язык, в словообразование, в семантику слов, в его фонетику, ритмику и метр… Мои любимые книги – словари, классика мировой литературы, поэзии, переписка великих умов. И еще есть в моей жизни гитара. Я не очень здорово владею этим инструментом, но он мне близок и мил по звуку, по вибрациям… Люблю слушать инструментальную музыку, джаз, блюз, совершенно не воспринимаю попсу, шансон и не терплю все, что связано с этим новым словечком – гламур. Разучился смотреть телевизор, скучно видеть мир чужими глазами, я уж не говорю о постоянном промывании мозгов, идеологической наркомании…
Все это позволяет мне быть относительно чистым в помыслах. Мне и хочется-то в жизни по большому счету только одного – научиться самостоятельно мыслить. И все.
Об успехах я промолчу. О планах? Заканчиваю запись нового альбома, пока не придумал название, но песни в нем будут разноплановые: и военные, и лирические, и очень лирические в блюзовой аккуратной упаковке.
Очень люблю жить на сцене и очень ценю те недолгие моменты истины, когда на концерте чувствуешь себя хозяином и сливаешься в исполнении со своим творением в единое целое. Тогда удается быть внутри песни… это удивительное чувство. Оно редко, потому и ценно.